Когда я думаю о Боге

«Бог мой» написал он. И зачеркнул, подумав,
настолько же мой насколько я эгоист.
Написал «Бог людей», но прикусил язык, вспомнив
что еще есть ангелы и камни похожие в снегу на зайцев
Наконец написал просто «Бог». Больше ничего.
И то написал слишком много.
Ян Твардовский

And my God told me not to tell about how much do you love your fella.
Laura Marling

Когда я думаю о Боге, я думаю о дереве. Мог ли бы кто-то из нас придумать дерево, если бы ни разу его не видел? Невозможно придумать дерево, не придумав солнца, к которому тянется его зеленая, шуршащая, свистящая крона. Невозможно придумать кроны, не придумав сперва корней, которые упорно цепляются за землю. Невозможно придумать земли без мертвых костей и плоти, которые передали ей свою жизнь. Невозможно придумать костей и плоти, не придумав сперва плавающих, ползучих, ходящих и летающих тварей. Невозможно придумать плавающих, ползучих, ходящих и летающих тварей, не придумав для них имена. Невозможно придумать имена, не придумав голоса, который произносил бы их испуганно или нежно. Невозможно придумать голоса, не придумав матери, зовущей сына вернуться домой. Невозможно придумать мать, не придумав сына, карабкающегося все выше вверх по стволу дерева. Невозможно придумать сына, карабкающегося все выше вверх по стволу дерева, не придумав кислорода, которого ему сейчас так не хватает. Невозможно придумать кислорода, не придумав дерева и его зеленой, шуршащей, свистящей кроны.

I

Когда я думаю о Боге, я думаю о домашней кошке. Что-то отчетливо грустное чудится мне в ней, видящей деревья и горы в спинках стульев и полках шкафов, а добычу — в резинках для волос, катушках с нитками и проходящих мимо ногах. Или же вся та грусть, которую я замечаю, во мне?

Когда я думаю о Боге, я думаю о свободе. У меня часто бывает чувство, что окружающая меня действительность — тюрьма. И жизнь, которую я веду — это жизнь заключенного. Оттого все мои действия, направленные на изменение своего положения, сродни составлению плана побега. Они преступны в глазах окружающих, и посему время на них мне приходится выкрадывать тайно.

II

Когда я думаю о Боге, я думаю о том, что люблю бывать в церкви по большим праздникам. Зачастую, когда в храме многолюдно, пристальнее вглядываешься и вслушиваешься в то, что творится у тебя в душе. В то время, когда тебя окружают спины, затылки и платки, лики святых, наоборот, обращены к тебе. И ты словно остаешься наедине с ними. И над всеми прихожанами возвышается крест на кануне.

Когда я думаю о Боге, я думаю о том, что каждый раз во время богослужения я  чувствую в себе присутствие другой личности, с другими мыслями, мироощущением, силой духа. Но стоит мне выйти из храма, как эта личность покидает меня, и остается только слабое воспоминание и тень ее силы. И я каждый раз возвращаюсь, желая вернуть эту свою недостающую часть.

III

Когда я думаю о Боге, я думаю о деревенских храмах. Их иконы и росписи, и утварь — все удивительно. Не всегда изящно и канонично, больше живописно. Но очень искренне. Как любовь — всегда одна, пусть и проявляет ее каждый по-своему, но если это она — всегда узнаешь ее. В таких местах вернее, чем в музеях, сохраняется память об истинной, но уходящей Руси. Потому что эта Русь, пусть и на небольшом пространстве церкви, живет благодаря вере и любви приходящих сюда людей. Так портрет зачастую оказывается точнее фотографии, потому что художник стремится передать не только внешнее сходство, но и настроение, и образ мысли, и метания души предстоящего перед ним человека.

Когда я думаю о Боге, я думаю о Дне крещения Руси. Когда отец П. читает проповедь, тьма часовни клубится за его спиной, и темные фигуры святых восстают в золотом сиянии, как молчаливые свидетели, спутники на историческом пути народа. И кажется, что там, в глубине, у теплого огня свечей, собрались еще многие и многие подвижники, рассеянные по нашей стране, по годам и столетиям ее земной жизни.

IV

Когда я думаю о Боге, я думаю о Страстной седмице. В четверг, на утрене пятницы, в храме сумрачно. На братии одинаковые облачения из матовой черной ткани, без узорочья — очень аскетичные. А в глазах у отца П. отражаются огни свечей многочисленных прихожан. Они буквально светятся. И такое чувство, что там, в его глазах, еще один храм, и что сам он в этот момент находится не здесь, а в этом внутреннем храме. Лицо у отца П. на службе совсем каменное, и голос звучит совсем иначе, чем когда он разговаривает с тобой один на один. В какой-то момент становится страшно.

Прошел ровно год моего сознательного пребывания в храме, но мое детское любопытство никуда не делось. Мне до сих пор сложно заставлять себя опускать глаза в положенное для этого время. Когда отец П. во время каждения доходит до противоположной стены храма, и я оказываюсь скрытой толпой стоящих передо мной прихожан, я решаюсь поднять голову, и вижу, как его взгляд оживает и пробегает по опущенным головам, туго запеленатым в платки, словно что-то ищет.

Когда я думаю о Боге, я думаю о дне Введения Богородицы во Храм. Когда я лежала в больнице и резко теряла вес, отец Н., узнав о моем положении, нашел в своем расписании окно и приехал утром в больницу, чтобы соборовать и причастить меня. Для меня его посещение действительно стало «окном».

Он появился в больнице в полном монашеском облачении и в черном до полу плаще. Мы примостились на узком больничном подоконнике, совсем недалеко от стола, куда больные приносят тарелки после завтрака. Было шумно: сновали люди, звенела посуда. Но все это исчезло, отошло на второй план, когда он расстелил на подоконнике бархатную красную ткань. На нее положил кисть, поставил сосуд с елеем и икону Богородицы, а перед ней — медовую свечу в серебристом подсвечнике. Над Псалтырью в серебряном окладе, над золотистым крестом трогательно склонилась потухшая, не цветущая герань. Его наперсный крест был покрыт голубой эмалью с зелеными листьями и цветами, вкраплениями пурпурных камней. Спускавшаяся с плеч епитрахиль была светло-голубой, с узорными астрами, и точно такого же оттенка, как его глаза. В руки он взял потрепанный Часослов в зеленом переплете. За окном все было снежно и по-зимнему. А на окне — таким горячим: золотым, красным, зеленым. Все таинственным образом перекликалось между собой, создавая ощущение… самого Рождества.

На прощание он оставил мне сосуд с елеем и ту самую свечу, которая стояла перед иконой. Сказал, чтобы я зажигала ее, когда мне будет грустно, и вспоминала о том, как мы с ним молились. Он подарил мне икону великомученика Пантелеймона и сказал, что «это будет твоя икона». У меня еще никогда не было такой красивой иконы. На ней у него очень строгое лицо.

Я лежала в шестиместной палате, с маленькими детьми, с которыми вместе находились их мамы и бабушки. Они жили так же по-семейному, как у себя дома: все делали сообща, долго кормили своих детей, готовили их ко сну. А я все время была наедине с собой. Теперь же, в то время, как другие предавались житейским разговорам, я раскрывала коробку, где лежала моя икона, и мне открывалось совсем другое, молитвенное общение, которое спасало меня все последующее время пребывания в больнице. Каким родным мне стало это строгое лицо.

V

Когда я думаю о Боге, я думаю об отце П., думаю о его глазах. Я долго не знала, как охарактеризовать его взгляд на службе. Теперь мне кажется, что это — взгляд волка из чащи на стадо, пасущееся на опушке леса. Взгляд плоти, впитавшей в себя дух леса и вместе с тем утративший свою самость, став частью лесного мира. Это не взгляд хищника, желающего убить, но охотника, желающего поймать и приобщить к тому миру, к которому сам принадлежит. Это взгляд  ловчего, вскормленного и посланного лесом. Оттого и чувствуешь страх, оказавшись перед этим взглядом, что сам не причастен к миру, из которого он исходит, а, значит, абсолютно беззащитен перед ним.

Когда я думаю о Боге, я думаю об отце П., думаю о его улыбке. Он улыбается, когда говорит, что их монастырь нельзя в полной мере считать ни приходом, ни монастырем; но мне кажется, что в нем живет какая-то потаенная грусть. Когда я вижу семейных людей, участвующих в службе вместе с ним, я задумываюсь об этом. Я не могу допустить мысли, что он способен соблазниться их опытом, позавидовать им или осудить их. Он нашел свой источник радости, и тоскует лишь от того, что не каждый из его окружения может утолить в нем свою жажду. Мне кажется, он был бы счастливее, будучи окружен такими же монахами, как он сам.

Когда я думаю о Боге, я думаю об отце П., думаю о его голосе. Вспоминаю, как он стоит в притворе храма и читает молитву: «…милостив, милостив буди…». И так уж выходит, что каждый раз, когда я слышу его голос, в мыслях звучит эта молитва, и каждый раз, когда я слышу эту молитву в любом другом храме, из уст любого другого священника, в памяти возникает его голос.

 VI

Когда я думаю о Боге, я думаю о том, что говорят люди. Люди говорят, что отец П. кажется им очень суровым, когда они видят его за богослужением. Отец П. на это улыбается, потому что сам не знает, что это такое с ним происходит. Когда отец П. на богослужении, то он не с нами: он участвует в том богослужении, в которое нам зачастую невыразимо сложно проникнуть, но которое в душах некоторых людей длится не часы, но дни, месяцы и даже годы. Оттого отец П. и бывает так строг, когда что-то из внешнего мира вдруг отвлекает его внимание, а значит, может отвлечь и тех, кто только начал строительство своего внутреннего храма. 

Когда я думаю о Боге, я думаю о том, что замечают люди. У меня душа уходит в пятки не тогда, когда отец П. повышает голос, но когда он снимает клобук, и я вижу его худую, почти прозрачную шею; и понимаю, что этот человек, за которым моя душа всегда сможет спрятаться и оказаться в безопасности, в земном мире сам настолько беззащитен.

Когда я думаю о Боге, я думаю о подпорках. О простых деревянных подпорках, которые держат барабаны деревенского храма. Думаю о дереве, из которого сделаны эти подпорки. Думаю о мальчике, который забирался на дерево, из которого теперь сделаны эти подпорки. Думаю о священнике, который вырастет из мальчика, который забирался на дерево, из которого теперь сделаны эти подпорки. Думаю о подпорках, о простых деревянных подпорках, которые священник, выросший из мальчика, который забирался на дерево, поставит вдали от родной деревни, у стен уже совсем другого храма. И о иных, не таких уж простых, которые он поставит у стен внутренних храмов многих и многих людей.

Когда я думаю о Боге, я думаю о дереве.
Когда я думаю о дереве, я думаю о солнце.
Когда я думаю о солнце, я думаю о кроне.
Когда я думаю о кроне, я думаю о корнях.
Когда я думаю о корнях, я думаю о земле.
Когда я думаю о земле, я думаю о костях.
Когда я думаю о костях, я думаю об именах.
Когда я думаю об именах, я думаю о голосе.
Когда я думаю о голосе, я думаю о матери.
Когда я думаю о матери, я думаю о мальчике.
Когда я думаю о мальчике, я думаю о священнике.
Невозможно придумать священника, не придумав… Бога придумать невозможно.