Публикации

«Метель» и другие повести Ивана Петровича Белкина

  Количество просмотров

Prolegomena

Этой заметкой мы планируем начать разговор о русской литературе, которая непостижима без ее глубокого христианского подтекста, остававшегося в тени в течение почти всего прошлого века. О нем говорили обычно тогда, когда не сказать было невозможно, но часто при этом слово Бог заменялось словом совесть (что в общем неплохо на фоне многих сегодняшних коллизий, когда слово совесть уже забыли, а слово Бог еще не вспомнили…). Мы не ставим себе целью еще раз пересказывать то, что уже становится штампом — таким как покаяние Раскольникова, Христос, ведущий русскую революцию сквозь метель, визит сатаны в советскую Москву и т.п. Мы хотим поговорить больше о произведениях «второго плана», тем не менее в основном известных российскому читателю. Наши заметки ни в коем случае не претендуют на значимость и глубину литературоведческого анализа, но хотелось бы, чтобы вместе с ними читатели вспомнили некоторые жемчужины русской литературы. Нескромно надеюсь, что кому-то мое дилетантское и субъективное изложение покажется заслуживающим внимания.

Автор

 

Светлой памяти профессора Валерия Николаевича Коновалова
посвящается

Из пушкинских повестей, «рассказанных» скромным молодым помещиком Иваном Петровичем Белкиным, обычно самой любимой у читателей бывает «Метель». «Выстрел» нервен, «Гробовщик» страшен, «Станционный смотритель» печален, а «Барышня-крестьянка» забавна, но предсказуема. В «Метели» же гармонично присутствуют и нервность, и страх, и печаль, и нежданное счастье в конце, которое вроде бы заставляет забыть все перенесенные героями горести. На самом же деле, «Метель» ничуть не менее страшна, чем повесть о гробовщике, и не менее печальна, чем повесть о несчастном отце и его блудной дочери. А рассказывает она ту же историю, что и остальные новеллы цикла, — историю неожиданного поворота в жизни людей, жизни, наполненной ошибками и преодолениями, заблуждением и раскаянием, проступками и проделками, весельем и тоской.

Пушкин писал эти повести в свою творчески счастливую и наполненную  болдинскую осень 1830 года одновременно с другим циклом, ставшим антагонистом белкинским рассказам. Я говорю о его «Маленьких трагедиях» («Скупой рыцарь», «Пир во время чумы», «Каменный гость», «Моцарт и Сальери»). Интересно, что сюжеты произведений обоих циклов не оригинальны: большинство из них так или иначе уже обыгрывались с литературе. Но здесь у Пушкина, как и у Шекспира в свое время, известная коллизия облекается в бессмертные слова и возвышается до символического обобщения. Оба цикла кажутся полной противоположностью друг другу. «Маленькие трагедии» — драма, «Повести Белкина» — проза; «Маленькие трагедии» — о Европе, «Повести Белкина» — о России; «Маленькие трагедии» — о прошлом, «Повести Белкина» — о современности; «Маленькие трагедии» — о страстях и пороках, «Повести Белкина» — о прегрешениях и заблуждениях. Однако вместе эти два цикла создают еще одну пушкинскую энциклопедию. Мы помним, что его «Евгений Онегин» — это «энциклопедия русской жизни», а вот эти произведения болдинской осени можно объединить под названием энциклопедии человеческой души.

Поэтому не нужно искать в повестях характеров — их там нет и не предполагается. Персонажи повестей — некие литературные условности (особенно если вспомнить, что Пушкин с позиции автора «за кадром» пародирует в повестях различные литературные направления — сентиментализм и романтизм прежде всего). Главными героями повестей являются свойства человеческой натуры.

«Повести Белкина», в отличие от «Маленьких трагедий», будничны. Самая сильная страсть, пожалуй, которая там изображена, — это злопамятность Сильвио, героя повести «Выстрел», шесть лет жившего в ожидании удобного момента отомстить обидчику. В остальном — это все о нас с вами. Вот мы повздорили с коллегами, да еще среди обычных семейных забот думаем постоянно о том, как бы не упустить свою выгоду на работе, — и нам снится страшный сон, фантасмагорически тасующий реальность («Гробовщик»). Вот мы достигли какой-то цели, но наше тщеславие ожидает большего, ставя под угрозу спокойствие и благополучие близких («Барышня-крестьянка»). Вот мы предвидим развязку, какая нам и не нужна, и даже вредна репутационно, но мы — опять же из непреодолимого тщеславия — всячески способствуем ей («Метель»). Вот мы и любим, и простить не можем, и тоскуем («Станционный смотритель»). Да и «Выстрел» тоже о нас: в нем с психологической достоверностью, предвосхищающей лермонтовский метод в «Герое нашего времени», показано взросление мужчины (обидчика Сильвио).

То, что не буднично, хотя постоянно случается и в нашей жизни тоже, — это неожиданный поворот, присутствующий в каждой из повестей. Иногда этот поворот пагубен для персонажа. Так, Самсон Вырин сам советует своей дочери проводить гусара, тем фактически подталкивая ее, еще колеблющуюся, к побегу с ним. А Владимир попадает в водоворот метели, которая нарушает все его планы. Но чаще — это поворот к лучшему, который, однако, не всегда по достоинству оценен героями. Или не всё этот поворот способен исправить в их жизни.

Но вместе с тем в этом повороте сквозит общий оптимистический настрой  повестей: человек предполагает худший вариант развития событий, полагает, что знает, что с ним случится в ближайшем будущем, но Провидение в последний момент все решает по-другому. Гробовщик Адриан Прохоров ожидает неизбежной смерти в объятьях мертвецов — но просыпается. Алексей Берестов ожидает либо разрыва с отцом, либо насильственной женитьбы на нелюбимой особе — нелюбимая особа вдруг оказывается девушкой, в которую он влюблен. Граф Р. ожидает неминуемой гибели от рук Сильвио — но тот решает помиловать его: ему достаточно было увидеть страх и малодушие графа. Станционный смотритель убежден, что гусар, соблазнивший ее дочь, бросит ее, чем в абсолютном большинстве случаев и заканчивались подобные истории, — но Дуня избежала этой участи и благополучна в семейной жизни. Бурмин полагает, что обрек себя и свою случайную жену на одиночество и безбрачие, — но нежданно узнает ее в женщине, которая ему стала дорога.

И тут выступает на просцениум извечный человеческий страх: а если бы этого не случилось… И, размышляя над этим, примеряя эти историйки на себя (ведь они про нас, про нас…), читатель, несомненно, испытает не меньший катарсис, чем от больших трагедий, а может, даже более сильный. Обыденная повседневность, даже позапрошлого века, ближе нам, обывателям, чем возвышенные страдания трагических героев.

К тому же благополучная развязка не всегда означает счастливый конец. Часто герои, казалось бы обласканные судьбой, остаются один на один со своей совестью, которая напоминает им о не самых лучших их поступках. Граф Р. всю жизнь будет вспоминать, как выстрелил в Сильвио во время их последней встречи вопреки всем правилам дуэли и законам чести. Дуня, дочь станционного смотрителя, не могла не понимать, как страдал ее отец, когда она сбежала с проезжим гусаром, и вряд ли забудет, как этот гусар потом обидел ее отца. И в «Метели» счастливая развязка омрачена прошлым героев.

Интересно, что две повести Белкин «написал» по рассказам некой девицы К.И.Т., о чем говорится в предисловии, — это «Метель» и «Барышня-крестьянка». И между ними действительно много общего. Они близки дамским романам и романтическим повестям, трогающим сердце нежных барышень. В обеих повестях суть интриги составляет прием qui pro quo, только в «Барышне-крестьянке» он оборачивается шуткой, а в «Метели» — драмой.

Повесть Белкина не единственное произведение Пушкина, где в человеческие судьбы вмешивается снежная стихия. Достаточно вспомнить знаменитый эпизод из «Капитанской дочки» («Ветер завыл, пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями; сделалась метель»), когда снежная буря предопределяет встречу двух главных героев — Гринева и Пугачева. Или страшное стихотворение «Бесы», написанное в ту же болдинскую осень:

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин.
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!

«Эй, пошел, ямщик!» — «Нет мочи:
Коням, барин, тяжело,
Вьюга мне слипает очи,
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.

Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня,
Вон — теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной,
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой».

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их? куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…

Обычно принято считать, что вьюга в этом стихотворении олицетворяет страшную силу, а вот в «Метели» — стихию, которая в итоге оборачивается добром (как не вспомнить слова Мефистофеля у Гёте: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»…). Я не вижу здесь различия. Приглушенные романтические интонации «Метели» не скроют зла, стоящего за судьбоносной для героев вьюгой. Тем более обычно символ у писателя обыкновенно обладает стабильностью и узнаваемостью, иначе он потеряет часть своей символической силы. К тому же Пушкин писал о метели в прозе и в стихах практически в одно и то же время… Метель, символ бесовского наваждения и соблазна, вмешивается в судьбы персонажей повести и сбивает их с пути в прямом и переносном смысле.

Можно сколько угодно рассуждать о том, что любовь Владимира и Марьи Гавриловны была надуманной, ненастоящей и поэтому только к лучшему, что брак их не состоялся. Но в тексте вы не найдете подтверждения этим убаюкивающим мыслям. Да, любовь выросла из чтения романов, но касалась она судеб вполне реальных людей. Недаром Марья Гавриловна упала в обморок, когда узнала о тяжелом ранении Владимира. Она, безусловно, чувствовала и свою вину в происшедшем. Да, в храме во время венчания было темно, она была измучена долгим ожиданием жениха и взволнована тем, что решилась пойти против родительской воли; да, она не могла и представить себе, что во время метели в маленькой деревенской церкви может появиться кто-то другой, кроме ее Владимира. Но для совести ее это было небольшим оправданием. Она не могла не укорять себя, что была столь безучастной, что не разглядела в женихе самозванца. Она понимала, что ее ошибка слишком глубоко отразилась на судьбе Владимира.

Легкомыслие же другого персонажа повести — Бурмина — и вовсе непростительно. Будто одержимый метелью, он превращает Таинство в игру, шутит с вещами, понимание которых нам до конца не доступно, забывая о том, что и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах. И только потом осознает, какой вред он причинил незнакомой женщине, разыскать которую ему не представляется возможным, и какую участь уготовил сам себе. В его признании Марье Гавриловне звучит раскаяние и сожаление. Он не только сам не может жениться вторично, но и живет с грузом, что тем же он наказал ни в чем неповинную незнакомку. И этот его знаменитый жест в завершении повести («Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...») — не постановочная сцена из любовного романа (хотя все их объяснение начиналось как постановка, срежиссированная Марьей Гавриловной), а импульс раскаяния и мольба о прощении у той, над которой он так жестоко подшутил когда-то. Пушкин, мастер открытых финалов (которые на самом-то деле представляют собой идеальное завершение произведения), оставляет развитие дальнейших событий на воображение читателя…

Небо прощает героев, соединяя их жизненные пути. И в этом, наверное, секрет притягательности «Метели»: мы все нуждаемся в таком прощении, мы все нуждаемся в чуде… Но простят ли герои сами себя? Будущее их не кажется безмятежным: прошлое навсегда останется с ними. Но это значит, что душа их — жива. А жизнь — жизнь, она вот такая: наполненная ошибками и преодолениями, заблуждением и раскаянием, проступками и проделками, весельем и тоской... и неожиданностями и чудесами. Такая, какой увидел ее Пушкин в том сентябре-октябре 1830 года, — увидел и смог рассказать нам о ней в коротеньких повестях обыкновенных человеческих судеб.

Вернуться к списку

Последние добавления