Публикации

«Творец из лучшего эфира соткал живые струны их…»: Лермонтов и его «Демон»

  Количество просмотров

Недавно я оказалась невольной свидетельницей дискуссии в Фейсбуке, в ходе которой одна ее участница пыталась опровергнуть «православность» русской словесности, приводя в пример некоторые сомнительные произведения, в список которых попал и лермонтовский «Демон». И вдруг очень захотелось вспомнить это произведение, поговорить о нем, незаслуженно забытом даже в дни недавнего юбилея поэта. Хотя и все в целом празднование 200-летия Михаила Юрьевича Лермонтова оставило смешанные чувства банальности и недосказанности, как будто мы все разучились говорить о простом и главном, как будто мы заучили казенные формулировки школьного учебника по литературе — и никак не можем отойти от них. Самыми достойными, на мой взгляд, выглядели передачи полувековой давности с участием непревзойденного Ираклия Андроникова, а наше поколение ничего путного сказать о Лермонтове, увы, не смогло… И не смогло передать новому поколению что-то важное об этом непростом человеке и о его чудесных книгах, которые надо читать не для школьного урока и не для лишнего «аргумента» в сочинении ЕГЭ по русскому языку, а для воспитания чувств и взросления души.

Михаил Лермонтов

«Демон» никогда не входил в обязательный список чтения школьников, и поэтому для многих это произведение осталось знакомо понаслышке да по некоторым избитым строчкам, иллюстрирующим правила русского правописания и пунктуации («Под ним Казбек, как грань алмаза, снегами вечными сиял» — сравнительный оборот, выделяем с двух сторон запятыми). Некоторых изначально отталкивало название. Оно накладывалось к тому же на расхожее представление о «демонизме» личности самого Лермонтова и не вызывало желание открыть поэму и почитать ее. Очень жаль. Кто не читал «Демона», то не имеет полноценного представления о его поэзии. Такую мощь и красоту поэтический язык Лермонтова обрел, быть может, еще только в его знаменитом «Выхожу один я на дорогу…». Да, у него есть много других проникновенных и красивых строк, но такого лаконизма в художественном постижении мироздания, заряженного необыкновенной силой, пожалуй, более нигде у Лермонтова не встретишь.

Мы, носители русского языка, не можем до конца постигнуть музыкальность поэзии Лермонтова: нам мешает смысл, нас отвлекает содержание. Вспоминается мой разговор с итальянским коллегой, который не знал русского языка, а из русской литературы очень хорошо знал Чехова и Достоевского, но не поэтов (что традиционно и объяснимо: прозу переводить проще). Его мать в молодости учила русский и до сих пор знала наизусть одно стихотворение русского поэта и читала его иногда. «Я не знаю автора этого стихотворения и не понимаю ни одного слова из него, но оно прекрасно», — говорил итальянец. Я спросила, о чем это стихотворение, не представляя одновременно, как я смогу узнать его в необозримом море русской поэзии. «Оно о горé и облаке», — сказал он. «Ночевала тучка золотая...» — неуверенно предположила я. И отгадала. «Ни одного слова не понимаю, — повторил коллега. — Но какая музыка!»

Другое подтверждение музыкальности лермонтовской поэзии я нахожу в опере А.Рубинштейна «Демон». Ее либретто, само собой разумеется, не идентично поэме, есть и отступления, но самая потрясающая музыка написана композитором именно на лермонтовские строки. Вот хотя бы эти:

Лишь только ночь своим покровом 
Верхи Кавказа осенит, 
Лишь только мир, волшебным словом 
Завороженный, замолчит;

Лишь только месяц золотой 
Из-за горы тихонько встанет 
И на тебя украдкой взглянет, — 
К тебе я стану прилетать; 
Гостить я буду до денницы 
И на шелковые ресницы 
Сны золотые навевать...

В поэме очень много строк, посвященных величию божественного творенья. Автор как будто преодолевает земное притяжение и показывает нам мироздание с таких ракурсов, которые были немыслимы для человека его времени. Это одна из загадок Лермонтова. Кстати, те же самые ракурсы — в стихотворении «Выхожу один я на дорогу» («В небесах торжественно и чудно, спит земля в сиянье голубом…»). А в «Демоне» это и описание надоблачных пространств:

На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.
Час разлуки, час свиданья —
Им ни радость, ни печаль;
Им в грядущем нет желанья
И прошедшего не жаль.

И завораживающая картина бездонной вселенной:

Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил.
И олицетворение природной стихии:
В борьбе с могучим ураганом,
Как часто, подымая прах,
Одетый молньей и туманом,
Я шумно мчался в облаках…

И признание того, что мир управляется Словом:

Лишь только мир, волшебным словом
Завороженный, замолчит…

В «Демоне» есть и прекрасные картины земной природы, и восхищение женской красотой, и рассказ о любовной страсти. Это обычные составляющие романтической литературы. Но там есть и волнующие описания смерти — не романтически прекрасной, но реалистически отвратительной и непостижимой. Смерть жениха Тамары, князя Гудала, поражает своей внезапностью: ее виновник — взревновавший Тамару Демон[1], который не только наслал на караван жениха осетинских грабителей, но и — что важно! — отвлек его от молитвы в часовне искусительными мыслями:

С тех пор на праздник иль на битву,
Куда бы путник ни спешил,
Всегда усердную молитву
Он у часовни приносил;
И та молитва сберегала
От мусульманского кинжала.
Но презрел удалой жених
Обычай прадедов своих.
Его коварною мечтою
Лукавый Демон возмущал:
Он в мыслях, под ночною тьмою,
Уста невесты целовал.

Необычно много строк отводит автор описанию тела Тамары в гробу — словно приглашает читателя попытаться разгадать загадку смерти. Он приводит развернутое сравнение только для того, чтобы точнее описать полуулыбку, застывшую на лице героини, поскольку она и была невольным отпечатком последней тайны:

Улыбка странная застыла, 
Мелькнувши по ее устам. 
О многом грустном говорила 
Она внимательным глазам: 
В ней было хладное презренье 
Души, готовой отцвести, 
Последней мысли выраженье, 
Земле беззвучное прости. 
Напрасный отблеск жизни прежней, 
Она была еще мертвей, 
Еще для сердца безнадежней 
Навек угаснувших очей. 
Так в час торжественный заката, 
Когда, растаяв в море злата, 
Уж скрылась колесница дня, 
Снега Кавказа, на мгновенье 
Отлив румяный сохраня, 
Сияют в темном отдаленье. 
Но этот луч полуживой 
В пустыне отблеска не встретит, 
И путь ничей он не осветит 
С своей вершины ледяной!

Увлекшись поэзией Лермонтова, мы не должны ни в коем случае забыть о заглавном герое произведения — Демоне. Можно сказать, что это персонаж с известной историей, но в неизвестной интерпретации. Тамара, когда видит его впервые в полусне, сразу понимает, что это не ангел-хранитель, она не видит в нем света, хотя он покоряет ее своей необычной красотой:

Пришлец туманный и немой, 
Красой блистая неземной, 
К ее склонился изголовью; 
И взор его с такой любовью, 
Так грустно на нее смотрел, 
Как будто он об ней жалел.

Но и тьмы она в нем не видит тоже:

То не был ада дух ужасный, 
Порочный мученик — о нет! 
Он был похож на вечер ясный: 
Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!..

Забегая вперед, скажем, что это взгляд на Демона — человеческий, не способный проникнуть в сущность вещей, взгляд, замутненный к тому же искушением и страстью; это образ — обманчивый. Там, за пределами земного существования, душа Тамары увидит своего искусителя в настоящем его обличии — и ужаснется ему.

Лермонтовский герой — «печальный демон», наскучивший своею вечностью, разочарованный, безразличный:

Он сеял зло без наслажденья, 
Нигде искусству своему 
Он не встречал сопротивленья — 
И зло наскучило ему.

И дик и чуден был вокруг 
Весь божий мир; но гордый дух 
Презрительным окинул оком 
Творенье Бога своего, 
И на челе его высоком 
Не отразилось ничего…

Из этого состояния его выводит чувство к Тамаре. И, познав страсть, ему кажется, что можно все вернуть, можно получить прощенье:

На мгновенье
Неизъяснимое волненье
В себе почувствовал он вдруг,
Немой души его пустыню
Наполнил благодатный звук —
И вновь постигнул он святыню
Любви, добра и красоты!

Но это было действительно лишь мгновенье. В следующую минуту он расправляется с Гудалом. И потом много-много дней смущает душу Тамары, ушедшей после гибели жениха в монастырь. Но наконец решившись встретиться с ней, он слышит ее игру на чингуре и пение. Музыка тревожит его и напоминает о светлом прошлом, через это пение он постигает силу любви Тамары, и в какой-то момент он даже решается не тревожить ее больше:

Он хочет в страхе удалиться... 
Его крыло не шевелится! 
И, чудо! из померкших глаз 
Слеза тяжелая катится... 
Поныне возле кельи той 
Насквозь прожженный виден камень 
Слезою жаркою, как пламень, 
Нечеловеческой слезой!..

И все же он входит к Тамаре, исполненный опять надежд на лучшее, «с душой, открытой для добра», но видит у ее изголовья охраняющего ее Херувима. Ангел гонит Демона прочь, но тот не готов уступить Тамару: «и вновь в душе его проснулся старинной ненависти яд». И здесь мы на мгновенье видим его истинное обличье, обличье злого духа. И после этого в клятвы, которые он приносит девушке, уже невозможно поверить. А обещает он ей то, что она хотела бы от него услышать:

Тебе принес я в умиленье 
Молитву тихую любви, 
Земное первое мученье 
И слезы первые мои. 
О! выслушай — из сожаленья! 
Меня добру и небесам 
Ты возвратить могла бы словом. 
Твоей любви святым покровом 
Одетый, я предстал бы там, 
Как новый ангел в блеске новом…

Клянуся небом я и адом, 
Земной святыней и тобой, 
Клянусь твоим последним взглядом, 
Твоею первою слезой, 
Незлобных уст твоих дыханьем, 
Волною шелковых кудрей, 
Клянусь блаженством и страданьем, 
Клянусь любовию моей: 
Я отрекся от старой мести, 
Я отрекся от гордых дум; 
Отныне яд коварной лести 
Ничей уж не встревожит ум; 
Хочу я с небом примириться, 
Хочу любить, хочу молиться, 
Хочу я веровать добру. 
Слезой раскаянья сотру 
Я на челе, тебя достойном, 
Следы небесного огня — 
И мир в неведенье спокойном 
Пусть доцветает без меня! 

Обратиться к Богу через добро и любовь, молитву и раскаянье — это ли не правильный путь? Но риторика Демона остается одним лишь инструментом искушения. Он не думает воплощать эти слова в дело. Его истинное направление мысли нам только что было раскрыто в его диалоге с ангелом-хранителем Тамары. Да и далее в своем страстном монологе Демон как будто бы перечеркивает все свои благие намерения, вернувшись к привычному для него образу мысли. Он ставит знак равенства между любовью и злом:

В любви, как в злобе, верь, Тамара,
Я неизменен и велик.

Он играет на человеческой гордыне и обычном тщеславии:

Тебя я, вольный сын эфира, 
Возьму в надзвездные края; 
И будешь ты царицей мира, 
Подруга первая моя…

Нет! не тебе, моей подруге, 
Узнай, назначено судьбой 
Увянуть молча в тесном круге, 
Ревнивой грубости рабой…

О нет, прекрасное созданье, 
К иному ты присуждена; 
Тебя иное ждет страданье, 
Иных восторгов глубина; 
Оставь же прежние желанья 
И жалкий свет его судьбе: 
Пучину гордого познанья 
Взамен открою я тебе. 
Толпу духов моих служебных 
Я приведу к твоим стопам; 
Прислужниц легких и волшебных 
Тебе, красавица, я дам; 
И для тебя с звезды восточной 
Сорву венец я золотой; 
Возьму с цветов росы полночной; 
Его усыплю той росой; 
Лучом румяного заката 
Твой стан, как лентой, обовью, 
Дыханьем чистым аромата 
Окрестный воздух напою.

Вместо примирения с Богом опять «гордое познанье» и владение миром.

Демон — сложный образ. Нельзя отрицать, что не было совсем момента, когда он искренне желал покаяния и примирения, — это был тот момент, в который он готов был оставить Тамару, тогда, когда музыка напомнила ему о прежней, ангельской жизни. Но в итоге побеждает его богоборчество, его гордыня, его ненависть. И таким видит его душа Тамары:

Каким смотрел он злобным взглядом, 
Как полон был смертельным ядом 
Вражды, не знающей конца, — 
И веяло могильным хладом 
От неподвижного лица. 

Почему же душа Тамары после смерти обрела спасение? Ведь она поддалась на искушения Демона, вполне осознавая, кто ее возлюбленный. Избрав его, она как будто бы отступила от Бога…

Обычно нам не дано знать ответа на подобные вопросы. Мы не ведаем посмертную участь души… Но речь идет о поэме, и для автора, очевидно, очень важно это всепрощенье и милость Божия, и он подробно объясняет нам устами ангела такое Его решение:

Ее душа была из тех, 
Которых жизнь — одно мгновенье 
Невыносимого мученья, 
Недосягаемых утех: 
Творец из лучшего эфира 
Соткал живые струны их, 
Они не созданы для мира, 
И мир был создан не для них! 
Ценой жестокой искупила 
Она сомнения свои... 
Она страдала и любила — 
И рай открылся для любви!

Мне почему-то кажется, что, когда Лермонтов писал эти строки, он писал их о себе, о своей полной горьких потерь и разочарований жизни, и упование его было — на бесконечную милость Бога, что после смерти вот так же бережно ангел возьмет его душу и унесет к Божьим престолам… Ведь он помнил эти «звуки небес»[2] и скучал по ним всю свою жизнь.

Вот здесь, в этих строках, нужно искать существо лермонтовской поэзии, не наделяя понапрасну  ее автора  и ее саму излишним демонизмом.

«Демон» — произведение поэтически-религиозное, в нем совершенно нет апологетики главного персонажа, но есть глубокая вера, есть откровения и упование на прощение.


[1] Лермонтов писал имя своего персонажа с большой буквы, потому что речь шла о совершенно конкретном падшем ангеле, а не о бесе вообще. Оставляем авторскую орфографию.

[2] Из стихотворения «Ангел».

 

Вернуться к списку

Последние добавления