Памяти наместника Раифского монастыря

Утренний телефонный звонок от Георгия Фролова — фотографа, историка-археолога, краеведа, извещал меня, что завтра он едет в Раифу на встречу с только что назначенным игуменом — отцом Всеволодом, в монастырь. «Ты знаешь, этому парню удалось-таки пробить упрямство зеленодольских «держиморд», монастырь возвращен Церкви. Колония же ушла за стены монастыря. Приезжай! Присоединяйся! Всеволоду очень интересны твои сведения о музее монастыря», — кричал он в трубку.

И вот мы в Раифе. У входа нас встречает молодой священнослужитель с доброй улыбкой на лице: «Будем знакомы, отец Всеволод. А Вы мне крайне нужны, начинаем поднимать монастырь, пришло время собирать камни». Простота и непритязательность в обращении с нами, мирянами, подкупала в этом человеке, которого я видел в первый раз.  В потертой камилавке и видавшем виды подряснике со следами побелки, он напоминал доброго сельского батюшку, каким, собственно, он и был еще недавно в пригородном селе Гари.

Ржавая калитка в монастырский двор со скрипом отворилась, и мы вошли на территорию еще вчера бывшей тюрьмы. Я вступал сюда во второй раз. В первый раз, за два десятка лет до этого, это была строгая тюремная зона, я шел по этой земле как учитель, идущий на урок к малолетним преступникам в тюремную школу. На это раз картина была иной: огромные мотки колючки и спиралей Бруно, свернутые и смотанные на деревянные катушки, готовились к вывозу. Но тлен и разорение царили вокруг. Горы битого кирпича, строительный мусор и драные кошки, копошащиеся на нем, навевали безрадостные мысли. Память, невольно, воскресла лермонтовскими строками из его «Боярина Орши»:

«…Он въехал на широкий двор
Все пусто… будто глад и мор
Недавно пировали в нем…»

Георгий Фролов не переставал щелкать затвором своего «Зенита»: «Снимайте! Снимайте!» — ободрял его отец Всеволод. — Нам нужна фотолетопись возрождения. Скоро все здесь переменится».

Мы бродили по заброшенным храмам, превращенным в производственные мастерские. Кое-где еще стояли станки, из пробитых храмовых стен торчали вентиляционные вытяжки. А отец Всеволод все рассказывал и рассказывал про одиссею войны с зеленодольскими чинушами из райисполкома: «Ах, сколько сил душевных и физических потерял я, отстаивая обитель, и знаете, что читал в их глазах? Страх! Страх, что их времена уходят. Теперь вот пытаюсь привлечь к этому святому и поруганному месту общественность, беспокою предприятия Казани, Зеленодольска. Есть уже реальные благотворители. И ведь вот еще что: скверна греха, преступлений, что творились здесь за семь десятков лет; взять хоть смерть мучеников за веру здесь. За всех будем молиться».

Отец Всеволод ведет нас к оскверненному монастырскому кладбищу: «Вот — пир Сатаны, — кивает он на надгробье со сбитым крестом. — Перевернули лицевой стороной и положили порогом для входа в токарные мастерские, а ведь это с могилы купца Атлашкина, главного, как теперь модно называть, спонсора Раифской обители. Первейшая задача сейчас — разобрать завалы, убрать весь хлам, тогда и приступим к восстановлению!»

В тот первый день нашего знакомства отца Всеволода спешно вызвали в Зеленодольск на встречу с руководством завода им. Серго. Поэтому договорились, что увидимся через неделю. В назначенный день мы приехали не одни, а с только что созданным отрядом ребят-скаутов казанского центра «Заречье». Этот дружный десант помогал с расчисткой территории. После трудов праведных отец Всеволод повел нас в полуподвал Братского корпуса. Здесь бережно сохранялись святыни обители, те остатки, что чудом уцелели или были спасены и сохранены в семьях окрестных монастырь деревень в годы безвременья. Узнав, что монастырь возрождается, они приносили спасенное.

Таинственный полумрак пятачка вновь рождаемого монастыря напоминает катакомбы времен первых христиан. Вот на полу громоздятся ветхие богослужебные книги, какие-то документы, наскоро набитые в прозрачные папки, стеклянный ящик, полный позеленевших от времени нательных крестов, среди них выделяются два наперстных, предметы или фрагменты церковной утвари. На сбитых из неструганых досок стеллажах стоят иконы разных размеров и степени сохранности. Перед некоторыми горят свечи. Из глубины полумрака на нас глядит строго и проницательно величавый образ Спаса «Ярое Око». Я невольно вздрогнул, и вновь в памяти всплывают лермонтовские строчки:

«Стоят над ложем образа,
Их ризы блещут, их глаза
Вдруг оживляются, глядят, –
Но с чем сравнить подобный взгляд?
Он непонятней и страшней
Всех мертвых и живых очей!»

Осторожно взяв меня за руку, отец Всеволод по деревянным сходням вывел нас с Фроловым к свету: «Я проведу вас сам по всей территории. Мы выходим на уже расчищенную от мусора тропу и движемся вслед за наместником. «Смотри-ка!» — воскликнул вдруг Фролов. Мы все останавливаемся перед полуразрушенной башней, на которой еще угадываются следы побелки вековой давности. Из навершия башни, сильно накренившись, торчала ржавая сварная конструкция, готовая в любой миг свалиться нам на голову.

Заметив наш интерес, отец Всеволод оживился: «А этот символ я храню для истории. Вопреки планам реставрации. Обратите внимание, вот эта ржавая загогулина — ничто иное, как серп и молот. В 1929 году здесь сбили крест и воткнули вот эту печать сатаны. Понимаю, что это кощунственно терпеть всякому, но вот храню, как предупреждение всем живущим. Не уверен, смогу ли это все удержать от реставраторов. И добавил:

«Давно не смотрит Спас с божницы,
И свет лампад давно погас:
Пред изначальным ликом жницы
Он в темноте оставил нас!
И вот теперь в привычном месте
Висит не Спасов образок,
А серп воздания и мести
И сердца мирный молоток!»

«Откуда эти строчки?» — встрепенулся я. «Это наш русский поэт Сергей Клычков, — ответил отец Всеволод. — Смерть-жница, ведомая властью бесов, и его скосила в 1937 году. И заметьте: серп у него не символ труда, а символ смерти, мщенья, как впрочем, и молот. Не созидающий, а разрушающий, тот, что вгоняет гвозди в гроб. Спаситель разрушил смерть, как говорил апостол Павел. Большевики же растоптали Раифскую святыню, сбили все кресты и образы Спасителя. Крест — христианский символ воскресения и вечной жизни, заменили языческим символом смерти, забвения и пустоты. И об этом надо помнить все времена».

В тот день, уже за чашкой чая, в создаваемой трапезной отец Всеволод вновь вернулся к мысли, что все мы смертны, век наш скоротечен, и надо стремиться творить добро, где бы ты ни находился. Помнится, при прощании, благословляя нас на добрые дела помощи воссоздаваемому монастырю, он сказал: «Смысл моей последующей жизни в том, чтобы по мере сил и возможности возродить обитель, в меру тех сил, что отпустит мне Господь».

И это ему удалось.