Жизнеописание профессора Казанской духовной академии Петра Васильевича Знаменского. Часть 5

2830

Кончина Петра Васильевича — невознаградимая утрата для Академии. Покойный отдал Академии все свои умственные и нравственные силы; он на всю жизнь оставался академическим человеком. Он сам открыто говорил: «Я всецело принадлежу Академии, от которой получил все и которой отдам все». Это были не одни слова. У Петра Васильевича слово никогда не расходилось с делом. Отдав Академии все свои умственные таланты, он еще при жизни большую часть своих денежных средств употребил на образование стипендии для беднейших студентов, а по смерти отдал своей Аітае Маігі самое дорогое для него — свои сочинения и всю недвижимость — с идеальным назначением доходов с него. Петр Васильевич знал нужды воспитавшей его матери-Академии и всячески старался ослабить их.

Как известно, у Казанской академии в материальном отношении три самых больных места: это библиотека Академии, редакция академического журнала «Православный собеседник» и «дело вспомоществования бедным студентам Академии». Нежно и бескорыстно любивший Академию Петр Васильевич в своем завещании, составленном еще в 1907 году, сделал на случай смерти следующее распоряжение о своем имуществе: «Недвижимое имущество мое, заключающееся в дворовом месте с деревянным домом и двумя флигелями и другими постройками, состоящее в 3 ч. г. Казани по Старо-Комиссар. ул., завещаю в собственность Казанской духовной академии с тем, чтобы доходы с этого имущества или, если это имущество будет продано, то с капитала, вырученного от этой продажи, употреблены были в равных долях: а) на усиление фонда академической редакции, библиотеку и другие ученые и учебные надобности Академии и б) на пособие бедным студентам Академии в стипендиальной и другой какой форме, как найдет лучшим по требованиям обстоятельств академическая администрация. Ей же, Академии, представляю все права собственности на мои печатные сочинения... Из движимого имущества мою библиотеку, не имеющую особенно ценности, так как лучшие и более ценные книги я роздал лично еще при жизни, завещаю раздать по учебным заведениям». В числе этих заведений на первом месте стоит та же Академия, которой Петр Васильевич при жизни щедро отдавал все самое ценное из своих книжных сокровищниц. Без преувеличения можно сказать, что из книг, пожертвованных Петром Васильевичем в академическую библиотеку в течение 55 лет, можно составить огромную ценную и разнообразную библиотеку. Рукописные сокровища Петра Васильевича — его лекции, ненапечатанные статьи, переписка с разными лицами, автобиографические записки и прочее — передано в распоряжение профессора И. М. Покровского [44] — это равносильно передаче их Академии.

Петр Васильевич как автор учебника по истории Русской Церкви, плодовитый писатель, сочинения которого расходились весьма быстро, имел возможность быть капиталистом, но скончался, не имея никаких личных денежных средств, кроме небольшой суммы, приготовленной истинным христианином-профессором только «на погребение, поминовение и на памятник». И умирая, он не хотел быть в тягость кому-либо. Он всю жизнь прожил для других — безразлично чужих или родственников. Всем молодым силам, желавшим получить образование — среднее или высшее, — он давал средства к безбедному существованию во время обучения.

Болезнь Петра Васильевича стала принимать угрожающий характер после нынешней Пасхи. Развертывавшиеся современные события исстрадавшейся России сказывались на нем, он с каждым днем все более и более слабел и с трудом переходил с места на место, придерживаясь за окружающие его предметы, но лежать в постели не хотел; значение медицинской помощи в своем возрасте и при своей болезни не признавал. Однако ни ему, ни окружавшим его близким людям не казалось, что близка развязка. Совсем плохо почувствовал себя Петр Васильевич в ночь на 28 апреля. С ним случился легкий удар, когда он ложился в постель. Послали за профессором И. М. Покровским; последний застал Петра Васильевича в 12-м часу ночи лежащим в постели, но в полном сознании, и ничто не предвещало близкого конца... На следующий день ему стало лучше... Петр Васильевич встал, пил чай, кушал, читал и беседовал... 29 апреля он пожелал видеть всю семью профессора Покровского, шутил с его детьми и даже был благодушен, хотя чувствовал слабость. Когда дети уходили от больного и пожелали ему скорого выздоровления, то Петр Васильевич твердым голосом ответил: «Рад стараться». 30 апреля положение его не улучшалось и не ухудшалось. На предложение профессора Покровского пригласить доктора больной отвечал: «Бесполезно. Умирать я не собираюсь». И действительно, можно было ему поверить.

1 мая он встал, кушал чай... Сыну профессора Покровского, посланному справиться о здоровье Петра Васильевича, ответили, что ему лучше. «И слава Богу!» — облегченно сказал справлявшийся и занялся срочными академическими делами — чтением курсовых студенческих сочинений... Вечером Петра Васильевича навестил К. В. Харлампович, но застал его в постели. Окружающие Петра Васильевича лица, несмотря на наказ профессора Покровского известить его немедленно, во всякое время дня и ночи, если больному будет хуже, не видели нужды делать это ночью, когда Петр Васильевич спокойно уснул... Утром 2 мая, в 8-м часу утра, пришел к нему посол, но с печальной вестью: «Петр Васильевич скончался». Профессор Покровский быстро собрался и нашел Петра Васильевича еще не охладевшим трупом; он совершенно спокойно лежал в постели и как будто спал. Даже близкие к Петру Васильевичу лица, ухаживавшие за ним и не оставлявшие его более как на пять-десять минут, не видели, как скончался он. Кончина была совершенно спокойная и мирная, каковую просят себе все верующие христиане.

А Петр Васильевич был человек глубоко и искренне верующий. В последние годы, не имея возможности посещать храм, он исправно на дому Великим постом исповедовался и причащался Святых Таин с христианским приготовлением, избрав своим духовником студента Академии о. К. Соловьева [45]. Настольными книгами в его спальне всегда были Святое Евангелие в русском переводе, Псалтирь и молитвослов. И самая мирная кончина Петра Васильевича произошла в единении его с Богом, а не с людьми.

Весть о кончине Петра Васильевича быстро распространилась по Казани. В том же 8-м часу утра Академия знала о кончине своего заслуженнейшего профессора, в 11 часов утра собравшийся на очередное заседание Совет Академии узнал о ней и пропел в Академии первую «Вечную память» своему патриарху-профессору.

Около 10 часов утра была отслужена первая панихида отцом инспектором Академии архим. Гурием [46] над покойным Петром Васильевичем. Почти тогда же узнал о кончине его собравшийся и заседавший в Епархиальном женском училище Епархиальный съезд духовенства и пропел «Вечную память» известному всему Казанскому краю академическому профессору-печальнику за приходское духовенство...

В час дня была совершена панихида преосвященнейшим ректором Академии епископом Анатолием, в сослужении многочисленного академического и казанского городского духовенства, в присутствии академической корпорации. Затем следовал ряд панихид от разных учреждений г. Казани, к которым особенно близко стоял покойный Петр Васильевич. Накануне погребения совершен был в квартире при гробе Петра Васильевича парастас с сонмом академического духовенства и Варваринского прихода, к которому Петр Васильевич принадлежал как домовладелец.

Петр Васильевич при жизни не раз наказывал, чтобы погребение его было совершено возможно скромнее, даже «по-сельски», чтобы не утомлять присутствующих, и прошло бы без всяких речей и без возложения венков... Но самые близкие к Петру Васильевичу лица нарушили устное завещание покойного, сказав ему краткое «последнее прости», а студенты от своего горячего и любящего сердца возложили на гроб Петра Васильевича венок с надписью: «Дорогому профессору — другу учащихся — от любящих студентов Академии». Отпевание совершено в академическом храме 4 мая.

В восемь с половиной часов утра 4 мая, после краткой литии, тело Петра Васильевича вынесено было из его квартиры в академический храм, где было встречено преосвященнейшим ректором епископом Анатолием. Пред выносом Петра Васильевича из квартиры профессор И. М. Покровский сказал ему следующее свое последнее «прости»:

«Дорогой и незабвенный Петр Васильевич!

Ты мне, как самому близкому человеку, не раз говорил, чтобы никаких речей не было при твоем гробе, они ничего не прибавят к тому, что не раз было сказано тебе Академией и другими лицами в день твоего двадцатипятилетия академической службы, при выходе из Академии и по случаю 50-летия твоей учено-профессорской деятельности. «Меня на словах три раза уже хоронили», — говорил ты... Но прости меня, дорогой и незабвенный Петр Васильевич, если я в настоящую, необыкновенно тяжелую для меня минуту не исполню твоего завещания и скажу тебе в последний раз несколько слов. Это будет не речь при твоем гробе, а мое последнее «прости» и коснется не ученой твоей деятельности, а твоего чудного образа как доброго хозяина, оставляющего свой дом, и как моего наставника по кафедре и в жизни.

У тебя было только два места, где ты чувствовал себя свободно и спокойно: это Академия и твой дом с уютным кабинетом, созданный твоими трудами с самыми небольшими средствами, добытыми академической службой... Ты часто говорил: «Я принадлежу Академии...», «я человек академический», «мне все дала Академия». О своих трудах и хлопотах ты всегда умалчивал.

Но ведь то место, где построен твой дом, из которого тебя сейчас выносят в место вечного упокоения, когда вступала на него твоя нога, представляло собой овраги, которые поросли крапивой и диким бурьяном. Ты все это начал культивировать на досуге от ученых занятий, создал тихий прекрасный уютный уголок, из которого ты в последний десяток лет твоей одинокой жизни никуда не выбывал, разве только в Академию и Спасский монастырь и то весьма ненадолго. Здесь ты, подвижник науки, не знал другой работы, как ученый труд, литература и художество. Чудный твой садик, первоначально расчищенный и насаженный твоими собственными руками и руками незабвенной твоей сподвижницы Антонины Михайловны, был местом твоего умственного и физического отдохновения. Ты не знал, что такое выезд на дачу. До самой своей смерти, а в последний год твоей жизни только чрез окно, ты любовался им и жалел, что не мог выйти в садик и подышать в нем свежим воздухом. Ты любил свой дом и сад и дорожил им как своим творением, созданным параллельно с учеными творениями твоего глубокого ума и эстетического чувства. Ныне ты покидаешь все это, но с прекрасным завещанием.

Ты, добрый и ласковый хозяин, владея домами, не считал их статьей своего дохода. Свой домик ты устроил для удобства профессорской службы и ученой деятельности в тихой половине усадьбы, а два домика-флигеля всегда были у тебя полублаготворительными учреждениями. Ты не искал квартирантов, которые платили бы тебе дороже, а искал таких жильцов, которые жили честным благородным трудом, были бы нуждающимися людьми и спокойными соседями, не тревожащими и без того слабых нервов постоянно занятого ученого профессора.

Не думаю обижать твоих квартирантов, со слезами окружающих тебя, если скажу, что в последнее время ты брал с них только половинную плату стоимости квартир... Большую часть твоей усадьбы с давних пор называют профессорским уголком. Твой дом и один из флигелей — в буквальном смысле профессорские квартиры. Тут издавна жили и живут академические и университетские профессора (В. А. Снегирев [47], А. К. Волков [48], А. И. Смирнов [49] — все философы, ныне профессор о. Н. В. Петров [50]), ты умел благотворить всем всеми доступными тебе способами.

В твоем доме и садике я в течение почти 25 лет встречал неизменную ласку и находил душевный покой, сначала один, затем с семьей... С радостью и горем я шел к тебе сюда и уходил с мирной душой... Буду откровенен... Я затрудняюсь сказать, к кому я питал больше сыновних чувств — к тебе, дорогой Петр Васильевич, или к моему, ныне также покойному, родному отцу. Между ним и тобой было общее. Вы были сверстники; его семинарские товарищи обучались с тобой в Казанской академии. Когда скончался мой отец, то оставшаяся вдовой мать и сироты-сестры завидовали мне, говоря: «У тебя остался другой отец — Петр Васильевич». Пред тобой они также благоговели и вспоминали тебя с каким-то особым чувством не только уважения, но и любви, хотя видели тебя только один раз... Действительно, ты был для меня не только наставником и руководителем, ты был для меня отцом, любовно называя меня «приемным сыном», официально «самым близким тебе человеком». Спасибо тебе за это, дорогой Петр Васильевич. Твоя любовь ко мне, незаслуженная мной, перешла и на мою семью, которая вся окружает тебя в настоящую минуту и глубоко чувствует — от велика до мала, — кого она лишается в твоем лице. Ты, как родной и любящий отец, всего за три дня до смерти пожелал видеть ее около себя и как бы проститься с ней... Даже малые мои дети, возвратившись домой, чувствовали, что дорогой Петр Васильевич пригласил их, чтобы навсегда проститься с ними. А нам — большим — это последнее свидание семьи с дорогим нам человеком было еще грустнее.

Прости меня, дорогой Петр Васильевич, если я огорчал тебя и, может быть, невольно оказывался невнимательным к тем наставлениям, которые слышал от тебя в твоем доме, ставшем моей новой аудиторией, в которой я продолжал учиться от тебя до самой твоей кончины. Я всегда чувствовал себя мальчиком пред тобой во всех отношениях... Прости меня, если я, как твой преемник, оказался недостойным тебя в Академии, которой ты отдал все свои недюжинные умственные таланты, свои физические силы, наконец, самое дорогое свое детище — ученые труды и чудный дом с усадьбой. Ведь люди с таким умом, таким чутким сердцем и редким стремлением ко всему доброму, какими отличался ты, родятся веками. Я смело говорю, не оскорбляя твоей всегдашней скромности, что ты прожил жизнь не для себя, а для других. Все доброе находило отклик в твоей душе.

Ты любил свою Аітат Маігет — Академию с ее профессорами и студентами. Даже самый последний служитель в ней не чужд был твоих забот в тяжелые минуты душевной скорби и материальной нужды. Ты был слишком скромен и не делал добра напоказ. Мне известно, как ты, узнавши, что один из академических ординарных профессоров, скончался, оставив совершенно необеспеченную семью и 12 рублей денег на «все», сразу послал семье покойного сто рублей с просьбой не говорить от кого... Таких случаев мне, как самому близкому к тебе человеку, известно много. Ты благотворил всем и всюду. Мне неизвестно ни одного благотворительного и просветительного учреждения по духовному ведомству и не по духовному только, на нужды которых ты не отозвался бы в числе первых. Ты мог быть богачом, но умираешь бедняком. В последнее время, получая только профессорскую пенсию, ты начинал даже нуждаться при самом скромном образе жизни. Не желая быть бременем для других, ты, как добрый христианин, оставил себе небольшую сумму только на погребение, поминовение и памятник. Все свое состояние ты при жизни раздал нуждающимся — безразлично родным и чужим, особенно на учащихся и в благотворительные учреждения. Ты щедрой рукой давал средства родным, молодым людям и девицам, желавшим получить среднее и высшее образование...

Иди же, добрый хозяин и мой дорогой наставник, к Хозяину Небесного Вертограда, который, зная твою христианскую жизнь, воздаст тебе по вере и делам твоим».